Библиотека пани Сигизмунд

Ситуация

Сигизмунд — это не имя. И не фамилия. Кличкой тоже язык не поворачивается назвать, потому что Сигизмунд — это действительно по всем составляющим пани, а у них кличек не бывает. Скорее всего — это явление. Несколько необычное и своеобразное.

Мы с ней знакомы давно. В младые годы с другом снимали у ее матери комнату прямо в центре. Обшарив Нахаловку и Каменку (не исключено, что сейчас кто-то и не знает эти очень своеобразные места Новосибирска прошлого века) и совершенно ошарашенные бытом их обитателей (во всяком случае тех, кто желал иметь квартирантов), мы по счастливой наводке вошли в приземистый частный дом прямо неподалеку от Комсомольского проспекта (сейчас здесь микрорайон напротив ЦУМа).

Нас, вполне приличных студентов, встретила и внимательно осмотрела хозяйка, очень немолодая женщина, не сказать, что с усами, но с заметными усиками. Она показала нам комнату для жилья и, указав на висевший портрет в ней, сказала:

— Сигизмунд пусть висит, не трогайте!

На портрете был во всей военной красе ее дедушка. Его усатые фотоварианты висели во всех комнатах дома. Ну что ж, пусть висит, мы не против. Да и могли ли мы быть против, когда после Нахаловки выбрались наружу, в цивилизованный мир?

Но как-то так получилось, что Сигизмундом мы стали называть сначала хозяйку дома, а потом и дочку, довольно замкнутую особу тоже с черными усиками. Мать с дочкой были очень похожи, часто подчеркивали свое польское дворянское происхождение, рассказывали о костелах Кракова и Львова, жалели, что ничего подобного нет в Новосибирске. Надо еще сказать, что в доме часто звучала музыка: естественно, Шопен и полонез Огиньского. Но это было несравненно лучше изматывающих поколение 60-х Кобзона и Трошина.

Так что Сигизмунд стала для нас целым явлением молодости. Несмотря на дворянские корни, пани Сигизмунд прирабатывала к пенсии регулярной торговлей барахлишком, фарцовкой. Но деньги они с дочкой не складывали в чулок, а тратили на хорошие книги и театр. Весь последний год они говорили и обсуждали приезд в Новосибирск Козловского.

— Хорош, хорош Иван Семенович, но уже не тот, что прежде!

Как я понимаю сейчас, это было счастливейшее время в моей жизни. Впоследствии частный сектор около Комсомольского снесли, Сигизмундов отправили куда-то на выселки, потом мать умерла… В общем, все своим чередом. Но дочь я время от времени по-прежнему встречал в театре, мы разговаривали, и я знал, что путем сложных многоходовых комбинаций и доплат она все же приобрела квартиру снова в центре, и жизнь вела небедную, потому как ее прежние спекулянтско-шляхетские замашки наконец были востребованы в полной мере.

Но все свободные деньги Сигизмунд по-прежнему тратила на театр, гастролеров, которые стали чрезвычайно дороги, и редкие книги. Филолог по образованию, в них она толк знала. И с годами, когда ей, по-видимому, просто надоело или подустала от торговли, стала содержательницей своеобразной библиотеки.

Однажды после спектакля мы зашли к ней в гости. Две комнаты из трех были забиты хорошими книгами. Не массовыми сериями библиотеки «Огонька», а добротными не только в смысле переплета томами, в том числе и редчайших изданий. «Эге, — подумал я, — да ведь здесь целое состояние!»

Пани Сигизмунд за очень небольшую плату давала почитать свои книги довольно широкому кругу знакомых, которых у нее за годы торговли скопилось достаточно много. Сначала это была преимущественно классика и вообще редкие издания. Круг читателей и почитателей ее библиотеки со временем превратился в своеобразный клуб пани Сигизмунд. Но со временем, когда книги вновь поднялись в цене, она поняла простую вещь: далеко не каждый в состоянии купить того же Пелевина или Брауна, и несколько полок ее библиотеки, как она сама рассказала, стали приносить ей больший доход, чем вся библиотека. Серьезными деньгами это было назвать нельзя, но пани Сигизмунд хватало.

В последние года два у нее объявился родственник, скольки-то там юродный племянник из Львова. Она сама его раскопала. Мужчина помоложе самой Сигизмунд и с усами ее прадеда. Подозреваю, что, скорее всего, он специально для тетки их отрастил. Племянник пожелал встретиться со мной и поведал мне душераздирающую историю своего рода. И как еще их с Сигизмунд предки в восстании Костюшко участвовали, и как их не только русские, но и украинцы притесняли. Он показал мне здоровенный фолиант современной рукописи. Это было нечто своеобразное: причудливая смесь действительно исторических фактов и фотографий, но переведенных с помощью компьютера на листы глянцевой бумаги и снабженных убогими сентенциями типа «поляк — это не национальность, а состояние души».

Он спросил меня:

— Судя по фамилии, вы тоже польского корня?

Я замялся и ответил что-то невразумительное. Не мог же я признаться, что мой любимый писатель Гоголь, а не Лещинский, и мой любимый герой Тарас Бульба, который шляхту бил.

Впоследствии я догадался, что знакомство со мной «племяннику» нужно было не для издания книги, а для еще большего доверия пани Сигизмунд.

Он стал наведываться в Новосибирск чаще. И однажды она со вздохом сообщила мне, что уезжает во Львов. Плела какую-то пошлейшую чепуху про зов крови, высокую культуру западников, и что сейчас у них много общего с поляками.

— Ну, так езжайте в Краков! Почему во Львов? — дернул черт за язык подсказать мне.

— Сразу в Краков? — пани Сигизмунд нехорошо задумалась. — Но ведь Збышек живет во Львове? — И задумалась еще глубже.

Через несколько месяцев она позвонила мне и попросила прийти. Ее квартира была пуста. Точнее — исчезли все книги. Мы пили чай на кухне, и она радостно-задумчиво рассказывала мне, что Збышек нашел для нее квартиру почти в Кракове. Она уже съездила туда, ей очень понравилось, и сейчас углубленно изучает польский, чтобы работать экскурсоводом. Надо сказать, что историю и культуру южной Польши, примыкающих Карпат она действительно знала получше иного поляка.

— А где же книги? — поинтересовался я.

— Книги частью пришлось продать, чтобы купить там квартиру, часть старых изданий уже увез Збышек.

В ее глуховатом голосе печаль причудливо была перемешана с радостью: наконец-то она будет настоящей полькой!

Мы по-доброму простились. Она подарила мне на прощанье старинную не то медаль, не то амулет, не то кулон из темного серебра, на котором было что-то изображено и начертано по латыни.

— Это матерь Божия, Мария! — сказала она. — Покровительница неустроенных!

***

Недавно накануне очередного отпуска мне пришла в голову мысль съездить в Краков к моей старой знакомой пани Сигизмунд. Адрес у меня был, и я написал ей о своем намерении.

Ответ пришел сравнительно быстро, «не замедлил себя ждать», — выразилась бы пани Сигизмунд.

«Дорогой мой! — писала она. — Если бы вы знали, как я единственный раз в жизни жестоко поплатилась за свою доверчивость! Збышек оказался обыкновенным авантюристом, и я потеряла почти все, что накопила тяжелым беспокойным трудом сама, да еще мамино. Квартирка моя в местечке под Краковом стоит лишь небольшую часть моей прежней библиотеки. Меня попросту обокрали. Сейчас работаю в самом Кракове, как и мечтала — экскурсоводом.

Ума не приложу, чем меня околдовал этот проходимец. Всю жизнь доверяла людям, я их всегда чувствовала, как вас, например. За несколько десятилетий моей библиотеки — клянусь! — у меня не пропала ни одна книга. А тут…

Впрочем, хотите — приезжайте! Я буду все равно рада встрече с вами. Похоже, что вы остались моим единственным другом в России, и о Новосибирске я всегда вспоминаю с нежностью и теплотой.

У меня нет этого щемящего чувства напрасно сделанного. То, к чему я стремилась всю жизнь — жить и работать в Кракове, — осуществилось. Да, я стала нищей. Но нищей духом, надеюсь, я никогда не была. И когда я показываю своим временным подопечным, в том числе здесь часто бывают сибиряки, собор Святой Марии и слушаю в полдень с ее колокольни звук трубы, который, как и века назад, прерывается воображаемой стрелой, я плачу от счастья.

Надеюсь на встречу с вами…. — и подпись — Сигизмунд»!

Никогда, ни в годы нашей молодости, когда мы с другом снимали у них комнату, ни в последующие годы нашего знакомства я не позволял себе обращаться так к ней вслух. Сигизмунд — это ведь не имя. И даже не фамилия. Это образ, явление, которое кое-что значило и значит в моей душе.